Истории мыса Тык

ДЛЯ ВАИ ВОЙНЫ НЕТ


Больше атомной войны начальники гарнизона, часто сменявшие друг друга, боялись свободного выезда. И если в других частях с этой напастью бороться было бессмысленно и бесполезно, все выезды не перекроешь, то в Монгохто очень даже запросто. Единственную дорогу от нас перекрывало КПП №1. Оно было километрах в трех от городка, зато все внутренние коммуникации, включая дорогу на кладбище, находились внутри, только запасной командный пункт (ЗКП), шикарно отделанный, находился за пределами.
Чтобы предприимчивые прапорщики не смогли договориться с собратом своим и выскользнуть на рыбалку, дежурным по КПП назначали офицера, а в помощь ему дежурного инспектора военной автомобильной инспекции (ВАИ.) Пропуска хранились у дежурного по караулам и выдавались по спискам, утвержденным командирами полков. Но и при такой сложной системе выпуска каждый год кто-то умудрялся выехать без разрешения и тут же разбиться насмерть на мотоцикле или автомобиле. После этого его хоронили внутри, как уже говорилось, забора, и пропуск ему уже был не нужен.
Я, назначенный дежурным по КПП, и лейтенант Иван Затылкин, дежурный инспектор ВАИ, сидели внутри КПП и всячески ругали эту систему. Здесь было хоть и грязновато, но тепло и уютно. Я иногда выходил наружу, чтобы убедиться в наличии моих дневальных, а Ваня, мстительно показав фигу в сторону комендатуры, где находился ненавистный всем прапорщик Парфенов, сказал:
– Та хай он задавится, упырь вонючий, чтобы я на мороз бегал, машины ему проверять и ловить. А он потом из командиров частей пользу себе извлекать будет.
Я подивился такому небрежению служебным долгом, но промолчал. И мне было плевать на коменданта и его прапорщиков. Но впоследствии оказалось, что чувство служебного долга не совсем покинуло Затылкина. Мы с ним поделили ночь и часа по четыре славненько поспали. В шесть утра я только продрал глаза, как в гарнизоне загудело. Мы не слышали сирены – далеко. Позвонил дежурный по караулам и сообщил, что объявлена тревога.
Я подтянул портупею, сходил отлил и взбодрил своих дневальных, чье участие в предстоящих событиях ограничивалось подъемом и опусканием шлагбаума по моему или Ивановому приказанию. А Ваня вдруг забегал. Очевидно, объявление тревоги напомнило ему, что он офицер и тоже должен по тревоге что-то делать.
Когда-то в древней Греции враги напали на родной город Диогена. Все бегают, суетятся, готовятся к отражению врага. И Диоген давай катать свою бочку туда-сюда. Его спросили, зачем он это делает? Диоген ответил:
– В эту тяжкую для Отечества годину я не могу оставаться равнодушным.
Вот и Ваня вспомнил о своем служебном долге.
Минут через двадцать, после сигнала, к нашему КПП подъезжает «Уазик» начальника штаба полка подполковника Елбыздыкова. Я в это время оказался снаружи и, отдав честь, приказал дневальному поднять шлагбаум. Но тут вмешался Иван и остановил дневального. Он подошел к машине, отдал честь и что-то сказал Елбыздыкову:
– Чито?! – не понял тот. – Ти с ума сошел?! Да?! Какая проверка рулевого управления? Ти видишь, я на ЗЕКАПЕ еду, сейчас командующий приедет, дакументи смотреть станет. Аткривай шлагбаум, я тибе гавару! Да!
– Не сметь! – крикнул Иван дневальному. – Товарищ подполковник, выйдите из машины. Я должен проверить ее техническое состояние.
– Чито?! Ти мене вийди сказал? – руки подполковника забегали вокруг талии в поисках пистолета. – Я тибе застрелу сичас. Сволочь такой! Я тебе такое техничное состояние покажу…
На Иваново счастье начальник штаба не взял с собой пистолет. Его бешеные глаза дико озирались по сторонам. Тут он увидел меня:
– Синицын! Дай мне твой пистолет! Дай сюда! Или…нет. Пристрели этого негодяя сам! Прямо тут пристрели! Я тэбэ покажу техосмотр!
– Пристрели… чего пристрели… Я свой долг… – испуганно забормотал Ваня.
Я оттолкнул дневального и сам поднял шлагбаум. Иван уже не сопротивлялся. А подполковник, хотя и сел в машину и закрыл дверь, все еще ругался и брызгал слюной на стекло. Когда машина уже тронулась, он открыл дверцу, встал на ступеньки и оттуда кричал:
– Синицын, все равно пристрели его! Обратно ехать буду лично проверю. Техническое состояние ему надо! Тут война, панимаешь… я дам тибе техническое состояние!
– Что будем делать? – посеревшими губами спросил Ваня.
– А ничего. Не лезь в бутылку и все будет тип-топ. На обратном пути еще извиняться будет.
И точно. Когда через три часа тревога пошла на убыль, подъехал «Уазик» Елбыздыкова. Он улыбался так, что его усы, обычно густые, даже поредели, так он губы растянул.
– Чито, испугался, дарагой? Ну извини, извини! – он вышел из машины и похлопал Ивана по плечу. – Война, панимаешь… , лес рубят... Ты не обижайся. После наряда ко мне приходи. Я тебе спирт дам. Будешь после наряда отдыхать. А то «не пропущу, не пропущу». Или для ВАИ войны нет? Да? Ха-ха-ха-ы!
– Не вздумай прийти к нему, – сказал я, когда «Уазик» Елбыздыкова скрылся за поворотом. – Он все забудет и вместо спирта за то, что небрит, например, может и на гауптвахту посадить. Правда, через час выпустит…., если вспомнит.
 
Реклама
ЮНЫЕ ПРОТИВОЛОДОЧНИКИ


На Тихоокеанском флоте есть прекраснейший авиагарнизон Николаевка. Он разместился в Золотой долине, которая неспроста носит это название. Аэродром, то есть взлетная полоса, расположен вдоль долины. Гарнизон вытянут параллельно полосе и стоит к ней так близко, что летчики в обеденный перерыв могут сходить спокойно домой и подремать полчаса. Или воспользоваться перерывом в полетах, чтобы сбегать к молодой жене «сменить носки». У нас это так называлось.
Философы утверждают: во всем хорошем всегда есть крупица чего-то плохого и наоборот. На флаге и гербе Южной Кореи это наглядно отражено. Первое – это шум летающих самолетов. Там иногда даже три полка одновременно базировались. Шесть дней в неделю рокот стоял день и ночь. А второе…. Вот о втором я хочу вам рассказать.


Бе-12 очень странный самолет. Не зря его зовут аэродинамическое безобразие. Что вы хотите от аппарата, который спокойно передвигается в трех средах. Как в песне поется: «На земле, в небесах и на море…». Но внешнее безобразие форм – это только цветочки. Кто на нем летал, говорят, что грохот в нем стоит, как в зубопротезном отделении преисподней, где к скрежету зубовному присоединяется пулеметная дробь зубодробильных пневмомолотов. От адского шума спасаются глицериновыми прокладками. Это такие полихлорвиниловые торы, заполненные глицерином, они окружают ухо под шлемофоном. Совместно с защитным шлемом (ЗШ) снижают шум до вполне приемлемого уровня. Долгое время я не мог понять, почему на сравнительно тихоходном самолете летают в этих ЗШ. В то время, когда на более скоростном Ту-16 мы обходились обыкновенными шлемофонами.
А понял я это в тот же момент, когда мне разрешили подняться на борт Бе-12 когда и я с размаху врезался головой в какую-то штуковину. Этих штук разных форм и размеров внутри самолета еще больше, чем всяких выступов и дырок на внешней поверхности. Сломать там ногу – раз плюнуть. В поисках рабочих мест летчиков я направился к носу и был удивлен, что сразу оказался в штурманской рубке. Может, она и называется кабиной, но у меня она вызвала ассоциацию с корабельной рубкой. К летчикам, оказывается, надо подниматься по индивидуальным трапам. Если идти к хвосту, можно попасть в минно-торпедный отсек, попросту бомболюк. Когда идет бомбо-торпедо-минометание, вы можете подышать свежим воздухом. И насладиться свободным падением, если будете плохо держаться.
Между кабиной штурмана и задним техотсеком столько укромных закоулков и каморок, что это может вызвать зависть проворовавшегося шкипера в момент, когда к нему идет комиссия ОБХСС с обыском. Поверьте, ничто, спрятанное на борту Бе-12, еще ни одна комиссия найти не смогла.
И вот летит этакий грозный царь морей на полигон. По-моему, в бухту Анна. Прошло где-то 20 минут полета. Вдруг кто-то дергает командира экипажа за штанину. Все вроде бы на своих местах и заняты делом. Летчик смотрит вниз и начинает протирать глаза. За штаны его дергает пятитилетний пацан! А рядом стоит чуть поменьше и, судя по движению кулачков возле глаз, тоже безудержно ревет. Летчик отвязывается и спускается вниз, передав управление правому пилоту.

– Вы откуда здесь взялись? – грозно пытается перекричать шум двигателей командир.
В ответ пацаны ревут еще отчаянней. С трудом удалось разобрать только что-то вроде:
– Дядя, нам уже нехорошо и мы уже не хотим на самолете кататься. Выпус-тите нас отсюда, мы домой хотим.
Очень жаль, что история не сохранила радиообмен командира экипажа с руководителем полетов. Но, очевидно, мы бы услышали следующее:
– Аркан, Аркан, сто тридцать второму.
– Отвечаю сто тридцать второму, я Аркан.
– Разрешите возвращение и внеочередную посадку. У меня на борту «зайцы».
- Сто тридцать второй. А белок у вас на борту нет? Осмотрите все хорошенько. Вы предполетный медосмотр проходили?
– Да, проходил, проходил. Я серьезно говорю. Можете правого спросить или переднего. На борту двое мальчишек, по виду пять и четыре года. Радист ими занимается. Прошу внеочередную посадку. Им плохо.
– Разрешаю по установленной схеме внеочередного захода. Высоту круга доложить.
Ну, а потом, как всегда в авиации в этих случаях бывает. Пацанов домой к родителям. Экипаж на правеж. Попасть на борт самолета они могли только одним способом. А именно: воспользовались халатностью и безответственностью дежурного по стоянке подразделения. Да и сомнительно, что экипаж так уж тщательно самолет перед полетом осмотрел и принял. Страшно подумать, что было бы, если бы мальчики еще десять минут этот грохот выдержали. Они могли пройти в бомболюки, усесться на створки и дождаться начала бомбометания. Исчезли бы два мальчугана и никто никогда не догадался бы, как и куда.
Многим тогда досталось, но больше всех пострадал начальник штаба полка. Талантливый офицер, но «зайцы» зарыли его карьеру.
 
БАНКА С МУКОЙ


Иду с полетов. Настроение не ахти. На полигоне обработка информации не пошла, прошли холостыми. Опять флагман пороть будет. Тридцать один год, а все капитан. И перспективы не блещут. Академия не светит. Перевод завис, молчат. Все как-то неладно. А тут еще холод собачий, мороз градусов 25, не меньше. И ветер, куда ни повернись, все в харю.
Погрузился в свои мысли невеселые и столовую нашу летную проскочил. Возвращаться обратно лень. Ладно, думаю, жена дома ужином покормит. Давно уже просит, что бы ей компанию составил. Про дочку вспомнил. Сразу потеплело на душе. Вот и дом мой. Но что-то окна неярко светят. Неужели опять света нет!?
Мало того. Ни света, ни воды, и отопление такое, будто по батареям фреон гоняют. Ужина нет. Ленушка что-то чихает и вроде подкашливает. При таких симптомах жена сама не своя становится. Пугается, от дочки не отходит. То головку ее трогает, то наводящие вопросы задает типа: А горлышко не болит? А головка?
Ленушка сердится и капризничает. Ей и так неудобно в трех кофточках при свечке что-то из пластилина лепить, а тут мама со своими заботами. Лариса в тревоге. А когда она в таком настроении, об ужине и речи быть не может. Она начинает перечислять мне тяготы и лишения гарнизонной жизни, а я их и сам наизусть знаю.
– Ты, поел?
– Нет. Задумался и проскочил. Ты же сама просила компанию тебе составить. Вот и корми.
– Чем? Бюстом? Воды нет, света нет. Электроплитку не включишь. Ребенок болен. Весь день капризничает.
Уже, значит, болен. Хм! И ужина нет.
– Ну, хоть блинов напеки.
– На чем? Света нет.
– Не керогазке. Сейчас разожгу.
Жена тяжко вздохнула и пошла на кухню. Я за ней, керогаз разжигать. Она на цыпочки встала, тянется банку с мукой из подвесного шкафчика достать. Как продолжение вечернего концерта ля-минор, банка выскакивает у нее из рук, открывается и обсыпает мою любимую с головы до ног. Лариса, похожая на коверного, только выпущенного с мельницы, где мельник не пожалел помола, чтобы показать Кузькину мать, переполненная чувствами, смотрит на меня и моргает пушистыми от муки белыми ресницами, выбирая октаву, чтобы разразиться громким плачем.
Я еще раз глянул на нее, схватился за живот и покатился на пол в неудержимом приступе смеха. Хохотал я так, что дочка прибежала посмотреть, что тут такого смешного. Смотрю, жена под слоем муки улыбается и подхихикивает. Дочка глянула на свою мамочку и серебряным колокольчиком залилась. Лариса оценила свой вид и давай с нами смеяться и хохотать. Я пуще прежнего закатываюсь. В цирке так не смеялись. И тут свет зажегся.
Слышу, бачок в туалете зашумел, значит, воду дали. Следом батарея забулькала. Потрогал – на глазах теплеет. И Ленушка шмыгать носишком перестала. Напекли блинов, достали банку красной икры и кусок копченой семы – Дальний Восток, это вам не хухры-мухры. Гляжу, жена бутылочку токайского из заначек своих достает. Ничего, и на Дальнем Востоке жить можно, пошли бы они со своим переводом все! А что капитан – это даже хорошо, моложе выгляжу. И звание майор мне не нравится, как звучит. И на полигоне я им послезавтра шесть шаров нарисую, крест на пузе. Чай, не впервой.
Все не так, как оно есть, а так как нам кажется.
 
И вам, уважаемый, Geezer, спасибо вам большое! Удачи!
 
ПЕРВЫМ ДЕЛОМ, ПЕРВЫМ ДЕЛОМ САМОЛЕТЫ


Был у нас один летчик. Всем летчикам летчик. Фамилия Летунов и звали его, заметьте, Валерий Павлович, как Чкалова. Такие совпадения даром не проходят. Говорят, что он даже спал в шлемофоне, ну или, по крайней мере, в подшлемнике. Жена его жаловалась, что дома он говорил только об авиации, полетах и самолетах. И пройти по квартире можно было, только с трудом маневрируя среди множества свисающих с потолка моделей самолетов, вертолетов и дирижаблей.
От излюбленных тем он только тогда несколько отошел, когда у жены живот стал явно указывать, что этот мир вскоре обогатится еще одним представителем крылатого племени. И живот у нее угловатый был, и токсикоз был такой, что лицом она леопарда напоминала, и толкался малыш так, как только будущий летчик мог это делать, выполняя фигуру высшего пилотажа. Тогда ведь УЗИ не было, и пол будущего ребенка только такими признакам определялся.
Каково же было его разочарование и уныние, когда родилась прекрасная девочка 3950 грамм весом и 57 сантиметров ростом. Был бы пацан, Валера наш на седьмом небе пребывал бы и загордился вконец. А так на утреннем построении комэск объявил:
–У нашего Валерия Павловича родился сын … Наташка!
Да Коля Тихонов, известный в полку подковырщик, назвал его Ювелиром, но успокоил, что будет с кем на старости выпить. То есть с зятем. Ходил Валера, как в воду опущенный. Но потом мысль его удачная посетила. А как же Марина Попович? Валентина Терешкова, Светлана Савицкая и другие славные летчицы? Ну и что, что девочка! Они еще пацанам зададут пфейферу. Девочка даже лучше. Ножным обхватам парашюта ничего мешать не будет. А то как-то защемило ему нижней лямкой это самое, так света Божьего не взвидел.
И стал наш Валерий Павлович Наташку воспитывать на свой лад. А дитю что. Ей это только в радость, когда отец часами под потолок подбрасывает и на вытянутых руках, как самолет, по комнате кружит.
– Ничего, – говорил он девчонке, – ты у меня будешь летчицей, обязательно будешь!!
– Да, папочка, – отвечала Наташка, – буду. Только я очень боюсь, когда самолеты взлетают. Они так громко жужжат.
Коробили Валеру эти слова, но из игрушек покупал ей только самолеты, пушки танки, пистолеты и автоматы. Но однажды прекратил такие игрушки покупать. Он заметил, что Наташечка, его летческая надежда, завернула самолетик в тряпочку и, прижав его к своей грудке, укачивает и напевает колыбельную. Женские гены взяли свое.
Я посмеиваюсь над этим. А ведь и мне удалось, вопреки моим надеждам, привить внуку стойкую ненависть к авиации. Еще бы! Потащил, старый дурак, по жаре 18 августа, День авиации, четырехлетнего малыша на авиашоу! Жара, солнце печет, самолеты ревут, у деда глаза безумные, народу полно. Он, конечно, испугался и больше об авиации, и слышать не хочет. И когда его спрашивают, кем ты хочешь быть, когда вырастешь, он твердо отвечает:
– Только не летчиком!
 
Людей на улице трескают


Когда моей дочке было четыре годика, случилась у нас странная вещь. До этого вполне спокойный ребенок наотрез отказывалась дома одна находиться. Даже на одну минуту. Стоило жене, если меня дома не было, к соседке, что дверь в дверь, выглянуть, как дите с ревом за ней бежала. Мы ее спрашиваем, что случилось? Она в ответ: «Мне скучно». Уж мы ее игрушками обкладывали, забавы всякие придумывали. Рисовать она очень любила. Вот сидит, рисует, увлеклась, даже кончик язычка высунет, но стоит только попытаться оставить ее одну, тут же рев, бежит за мной или женой. Ручонками обхватит, не оторвешь, и рыдает в голос. Ясно, что от скуки дите так рыдать не будет.
Сколько мы с женой не допытывались: «В чем дело? Ты уже большая девочка. Что тебя пугает?». Ответ: «Ничего. Мне скучно».
– Пойми, – втолковываю, – человеку не может стать скучно за две минуты. А если и будет скучно, можно и потерпеть пару минут, это же не болячка. Ведь я сейчас книгу читаю и не играю с тобой. Тебе же не скучно. Вот ты и представь, что я тут рядом с тобой, книгу читаю, даже если я выйду. Ты в куклы играешь. Вон у тебя домик какой. А я сейчас к дяде Вите, на второй этаж, только на одну минуточку…
Все. Только шаг к коридору – крик, рев, цепляние и так далее.
Я как-то не выдержал. Жена была на работе. Мне понадобилось капусту из сарая принести. Сараи у нас за соседним домом, в пятидесяти метрах. Дите сразу в рев. Но я решил быть твердым, хватит детским фантазиям потакать. Отклеил ее ручонки от себя, в комнату ее затолкал, дверь закрыл и вышел. Дела-то на пять – семь минут.
Не успел я сарай открыть, дети соседские бегут. И откуда они всех знают?
– Дядя, – кричат, – бегите. Там ваша дочка сейчас окно разобьет!
– Э! – думаю, – Не разобьет. Она еще маленькая для таких подвигов. – А сам поспешаю. Быстро капусты в кастрюльку наложил и бегом назад.
Точно. Стоит мое чадо на кухонном подоконнике и ложкой по стеклу стучит. Крепко стучит, вот-вот расколет. И орет при этом так, что сквозь стекло слышно. Я, за нее опасаясь, бегом в квартиру. Открываю дверь, а она, с подоконника уже слезла, ко мне кидается. Прижимается и вся дрожит.
– Все, – думаю – сошло дитя с ума. Только этого не хватало.
И решил я все-таки выяснить причину этого страха.
Я зашел, спокойно руки помыл. Сел на диван. Дочку на руки взял:
– Ленушка, в чем дело? Ты же чуть окно этой ложкой не разбила. Чего ты боишься? Кто тебя напугал?
– Никто.
– Так в чем дело?
– Мне скучно.
– Опять – двадцать пять. Не может человеку быть так скучно, чтобы стекла бить. А если бы разбила? Зима на улице – 25 градусов мороза. Мы бы насмерть замерзли.
Смотрю, последние слова как будто подействовали. Притихла, ко мне прижалась.
– Скажи, что тебя пугает? Почему ты одна дома и минуту оставаться не хочешь?
Вижу, дочь моя «колоться» начинает:
– А помнишь, как людей на улице трескали?
– Когда? Кто трескал?
– Ты рассказывал, что дядьку по печени треснули, а он упал и умер.
Тут-то я и вспомнил. Действительно было, месяц назад. Один пьяный майор на капитана напал. Толкнул его, тот на бордюр упал, боком сильно ударился. Печень разорвалась, и капитан практически на месте скончался. И я это жене рассказывал. А то, что еще пара заячьих ушек это слушает, не учел.
– Доча! Это же один раз за всю жизнь было. И больше никогда не будет. Подрались два офицера. Я же ни с кем не дерусь. Никто людей на улице не трескает и трескать не будет. Ты папе веришь?
– Верю, – Ленушка еще теснее прижалась ко мне и шмыгнула носиком. – Я думала, а вдруг и вас треснут, а я одна в квартире навсегда останусь. Вот я и не хотела одна оставаться. Кто б тогда меня кормил?
– Эх, ты! Храбрец мой маленький. Ты теперь не будешь бояться?
– Нет, не буду. Только ты сегодня никуда не уходи. Ладно?
– Ладно. Пошли обед готовить. Скоро мама придет.
Когда при детях что-то рассказываете, вы их психологию учитывайте. А то они Бог весть, что себе надумать могут
 
КАК ГУСЕЙ ПОКУПАТЬ


В эпоху дефицита военные сами заботились, что к празднику на стол положить-поставить. Перед седьмым ноября (главный праздник в стране был) послало командование полка одного сверхсрочника по селам – гусей закупить. Уж больно они перед праздником на базаре дорогие будут. А в селах, может быть, дешевле.
Приезжает он на своей «Победе» в одно село, в другое, третье. Никто гусей продавать не хочет. Устал он по селам мотаться. Приезжает еще в одно село, а там гусей возле придорожной лужи полно. Он к старушкам:
– Девушки, продайте пять гусей.
– Нет, не продадим. Мы их за день до праздника на базар вывезем, нам там вдвое дороже заплатят. А сейчас – нет.
– Ну, нет, так нет. Поеду в другое село, может там продадут.
Садиться в машину, разгоняется и в самый центр стаи на своей «Победе» врезается. Занесло вроде и он не виноват, грязь, а гуси сами под колеса кинулись. Как раз пятерых и подавил. Гуси в гогот, бабки в крик и к нему бегут: «Ах, такой-сякой, нехороший! Зачем гусей подавил?». Он не убегает. Согласен, что ущерб нанес. Но не по своей же вине. Пусть председатель дороги чинит. Готов их выручить и заплатить за каждого убитого и раненного гуся аж по три рубля.
– Да ты что! – кричат старушки. – Да мы бы их по десятке продавали бы.
– Ну, идите, продавайте. Сейчас цена на базаре 5 рублей за гусака. А эти у вас какие-то дохлые или побитые. Вам за них и рубля никто не даст. Нет, больше трояка не дам.
Погалдят-погалдят старушки, да и согласятся. Собрал «сверчок» гусей в багажник и домой поехал. Ничего, они в холодильнике и до праздников долежат.
 
СТРЕЛОК


Пришел один прапорщик из наряда домой. При оружии, конечно. Дом – комната в общаге 8 метров. Он так, на минуточку, что-то взять. А у его жены в это время другой прапорщик. И оба голые, как на первичном медосмотре. То есть и жена, и чужой прапорщик. Ну, наш, хозяин, значит, что из наряда, рассердился сильно. Как это, чужой прапорщик и голый, как на медосмотре?
Да и жена хороша. Тоже голая и чужому прапорщику показывает то, что ему видеть не положено. Достал наш прапорщик из кобуры пистолет и давай в негодяев палить. А в пистолете восемь патронов, кто не знает, и в комнате, восьмиметровой, спрятаться ну совершенно негде.
Этот дурак, знай, палит. А жена с чужим прапорщиком по комнате носятся. Помехи стрельбе создают. Отстрелял он восемь патронов и за свежей обоймой полез. Пока ту, пустую, выбросил, пока новую вставил да рамку передернул, их и след простыл. Хотел наш прапорщик на улицу бежать. Да передумал. Еще кого зацепишь ненароком.
Стали раны и увечья, что он нанес любовникам, считать. И оказалось, что из восьми выстрелов только одна пуля жене плечо оцарапала. А второй прапорщик и вовсе сухим из воды вышел. То есть он вспотел, но целый и невредимый.
Напрашиваются два вопроса: так ли уж хороши стрелки были в Советской армии? И с какой скоростью жена и чужой прапорщик по восьмиметровой комнате летали, что попасть в них невозможно было?
 
КАПКА НАДУЛСЯ

Взлетели и набираем высоту. Проходя эшелон 2400 из кормовой кабины сдавленный крик с характерным акцентом:
– Давыт камандыр! Ой! Силно давыт!
– Что, что тебя «давыт», радист?
По акценту сразу признал. Матрос-радист у нас единственный кавказец на борту.
– Силно, силно давыт, камандыр. Щас задавыт, а-а-а-а-а-а …савсем задавыт…
– Радист! Радист! Что тебя там давит? Ответь командиру.
– А-а-а-а-а-а!… Нэ могу…А-а-а-а-а-а! Савсэм задавыт…!
– Коу*, посмотри, что там его давит.
– Невозможно, товарищ командир. Он ногами сучит…. Я пролезть к нему не могу.
– А-а-а-а-а-а-а-а-а-а…!
– Что ж тебя, черт побери, там давит?
– Ффф-у-у-у! Все! Нэ давыт, камандыр.
– Так что тебя там давило?
– Капка** надулся.
– И что ты сделал? – командир ожидал, что матрос догадался открыть краники штуцеров. Но радист оказался еще догадливее.
– Вай! Карандашом проткнул, - и то ли от радости за свое освобождение, то ли от гордости за свою сообразительность лезгинку запел: Дум-дырым-тах-тырым, Дум-дырым-тах-тырым... .
* Коу – командир огневых установок, летает в самом заднем кресле, в одной кабине с радистом. Перелезть к радисту может снизу через узкий лаз.
** Капка (ав. сленг) – надувной спасательный жилет в виде хомута, надевался на шею под привязными ремнями. В походном положении имел два открытых штуцера. Перед приведением в рабочее состояние штуцеры легко закрывались. Так же легко открывались. Если штуцеры перед полетом закрыты, в наборе высоты оставшийся воздух раздувал жилет, который мог прилично придавить.
 
Последнее редактирование:
Реклама
Александр Шипицын,
Как всегда:D

772491657bb39abe9b27944d28566ced.gif
 
Парни, спасибо! На Ту-16, конечно.


---------- Добавлено в 20:46 ----------


КОКТЕЙЛЬ ЛИ-2

В дивизии, в отряде управления, летал у нас один самолет, мимо которого мало кто мог пройти, не облизнувшись. Ли-2 – «Малый советский спиртоносец». На нем использовалось 40 литров спирта. Большой спиртовоз – это Ан-8. Он по 110 литров этого добра таскал. Спирт использовался как противообледенительное средство. Когда самолет попадал в зону обледенения, система разбрызгивала спирт через каналы в винтах на плоскости и фюзеляж.
Обычно эти самолеты, не успев оторваться от полосы, даже в Сахаре, сразу же попадали в зону интенсивного обледенения. И до самой посадки из этой благословленной зоны не выходили. Прямо рок какой-то над этими самолетами висел. Ненастье подтверждалось метеобюлетнем, который подписывал дежурный синоптик. А уж он в день полетов Ли-2 домой на бровях добирался. И дивизионное начальство поражалось, как это все летают «ясно 10 и миллион на миллион», а вокруг Ли-2 облака с обледенением, причем интенсивным, кучкуются? Только на стоянке они рассеиваются. Но за доверчивость у каждого дивизионного начальника в сейфе бутылка со спиртом стояла. И было чем брусничный сироп сдобрить. А уж с клоповкой* – высший пилотаж!
Однажды самолет действительно попал в обледенение. Доложили командиру: лед быстро нарастает! Он и сам это видел. Но команду на включение системы не давал. Все экономил. Когда правый летчик начал слабо попискивать и управлять самолетом стало трудно, а угол атаки приблизился к критическому, он сказал: «Включай!» и тут же через 2 секунды крикнул «Выключай!» На их счастье они вышли из облаков. Командир попенял экипажу. Не могли еще пару минут потерпеть? Сколько спирта зря израсходовали!
Матросы в дивизионное начальство не входили. Но, вопреки требованиям устава и грозных директив, норовили надраться, чем только можно. Спирт на этой стремянке ценностей, ввиду своей действенности, стоял выше всех. Ночью самолет стоял на охраняемой часовым стоянке и был опломбирован. Но наш матрос, которого куда ни целуй, везде одно и то же мягкое место, не спит, думает: как бы офицеру жизнь усложнить? И придумали.

С некоторых пор спирта, что после полета оставался и тщательнейшим образом в журнал, тремя подписями заверенный, занесен был, утром в бачке не оказывалось. Бачок был пуст, как казна, которая везде и всегда пуста. Долгое время самое скрупулезное расследование причин этого таинственного явления выявить не могло. Одновременно участились случаи пьянства матросов. Они попадали на гауптвахту в сильном опьянении и с дикой жаждой по утрам. Жажда немедленно переходила в новое опьянение, стоило дать матросу вволю напиться воды. Привлеченный к следствию оперуполномоченный особого отдела быстро тайное сделал явным.
В состав группы хищения спирта входили: механик самолета, апист (водитель АПА – аэродромного источника питания), часовой на посту и разводящий. Часовой пропускал преступную группировку на пост и охранял их во время экспроприации спирта. Разводящий должен был проинформировать группу в случае прибытия дежурного по караулам или проверяющего. Апист снабжал предприятие электроэнергией.
Главную роль играл механик самолета. Он, выходя из самолета, незаметно включал тумблер противообледенительной системы, которая, из-за отсутствия тока на борту, даже будучи включенной, не работала. Ночью он прибывал на стоянку. Туда же приезжал АПА. Оставалось только подключить АПА к самолету, запустить генератор и подставить под винты тазики и котелки.
Сложнее было легализовать открытие оперуполномоченного. Однако и тут нашли выход. Стартех самолета и ответственный офицер заперлись в домике отряда управления, откуда стоянка ЛИ-2 была, как на ладони. Дежурный по караулам нейтрализовал разводящего. Остальных арестовали стартех с ответственным офицером и вызванный патруль. Все нестыковки, связанные с хранением и употреблением спирта на законные нужды, были списаны на преступную группировку. Получалось, что они выпили целую железнодорожную цистерну. Зато долгое время не было нужды «летать в облаках». Над всем Дальним Востоком сияло безоблачное небо. К большому сожалению синоптиков.
--------------------------------------------------------------------------------------------------------------
* Клоповка – ягода-эндемик, типа брусники, но крупнее и душистее. Запах у нее был – обалдеть.
 
Александр Шипицын, недавно вышла история Полярной авиации, книга 2, с 1946 по 2007 год, кажется. Вы ее читали? ) Я читаю сейчас.
 
Александр Шипицын, Прочитал всю тему, понравилось ну иприобрел Ваши книги, и "Альбатросы" и бакланы и Авиасборник. Спасибо!)
 
Miukku - это просто подарок с утра пораньше. А я думал, что про эти книги уже все забыли. Спасибо!
 
ВЫБРОШЕННЫЕ ДЕНЬГИ

«Жить тебе в эпоху больших перемен» − известное китайское проклятие. Нас оно настигло в 1991 году в виде эпохи Большого Разброда и Всяких Шатаний. Незыблемые святыни рухнули. Дошло до того, что даже верные ленинцы не спешили (о, святая святых!) членские взносы в компартию платить. Что же говорить обо мне, грешном. Я уже и в 1990 их крайне неаккуратно платил.
Я никогда не поддерживал священные идеалы партии, и мое внутреннее мировоззрение очень сильно отличалось от целей и задач, поставленных перед нами КПСС. Но, будучи отнюдь не дураком и заметив, что члены партии продвигаются по служебной лестнице гораздо успешнее беспартийных, после длительного периода отговорок и увиливаний подал заявление о вступлении в партию.
Последствия этого шага не замедлили сказаться. Сразу поставили на капитанскую должность, дали капитана, позволили перевод на запад. Мало того, с капитанской должности на подполковничью. Там, на западе, тут же дали квартиру и приняли в академию. Так что на партию мне грех дуться. Я стал ее, не поймите превратно, членом, она мне – максимум удовольствий, доступных при моем действительно пролетарском происхождении.
Но стал я в 90-м году замечать, что партии не до меня. Зарплату стали выдавать какими-то бумажками, крайне нерегулярно и довели ее, в конце концов, до 35 долларов. Это если по курсу. Мне тоже стало не до партии, и вот уже почти год я не платил членских взносов.
Тут, в августе это было, подворачивается мне командировка на Дальний Восток – курсантов со стажировки забирать. Как раз ГКЧП случилось. И подходит ко мне наш секретарь парторганизации кафедры.
− Ты думаешь партийные взносы платить? У тебя уже более 190 рублей долгу.
Я-то знал, сколько я должен, и эти деньги, у семьи зажилив под предлогом уплаты членских взносов, рассчитывал на Дальнем Востоке прогулять. А тут прямо нож к горлу: плати, говорит, членские взносы, и вся недолга. Я секретарю пристально в глаза смотрю: чего это он такой прыткий стал? Не иначе как гекачеписты партийную дисциплину укреплять принялись. И секретаря здорово нашугали. Я хоть под раздачу не попадал, а учил и слышал, как партия со своими недоброжелателями разделывается. Что-то не захотелось мне в их число попасть.
Повздыхал я, повздыхал, да и уплатил, будь они неладны, эти взносы. А секретарь даже зажужжал от удовольствия и в политотдел поспешил. Еще бы. Это если на троих, два дня гулять можно.
А я в самолет и «дранг нах остен» – на восток полетел. Лечу и думаю: «А не дурак ли я?» Ну, не разделяю я партийную идеологию! А с другой стороны, кто его знает. Эти ГКЧиписты могут похуже чекистов оказаться. И не успели мы до Бишкека долететь, как ГКЧП рухнуло. И плакали мои 190 рубликов, как одна копеечка. Я даже фуражкой об землю треснул. Это ж 12 бутылок водки я мог с дружками своими дальневосточными выхлебать.
Одно теперь утешает: может, оттого, что не пропил, на неделю дольше проживу? А?
(с) Александр Шипицын
 
Реклама
САНИТАРОЧКА

Повышали два офицера свой уровень на курсах. Одного фамилия, скажем, Иванов, а другого пусть Сидоров. А вокруг курсов женского пола крутится видимо-невидимо. Решил и Иванов некую гражданочку выручить, помочь, так сказать, да и зачастил к ней. А Сидоров эгоистом оказался. Так никого и не приголубил.
А у Иванова прямо любовь началась. Страсти разные. Камасутра всякая и вообще. За утехами и курсы к концу незаметно подошли. Иванов пассии своей объявляет: дескать, послезавтра домой и прощай любовь. А пассия уже и виды на него строить начала, а тут такой облом! Расстроилась, но вида не подала.
– Раз дело такое, – говорит, – дай я тебя напоследок по-французски порадую.
А глупый Иванов:
– Валяй по-французски.
Тут мстительная пассия просто, по-русски, откусила ему. Ну, не совсем чтобы совсем, а так, на волоске болтается. Иванова в лазарет доставили. И там ему благополучно хозяйство сшили. Врач пообещал, что лучше прежнего будет – его шрам еще жене на пользу пойдет, но две недельки полежать под присмотром надо. На другой день Сидоров его навестил. Спрашивает, что жене Иванова говорить?
– Скажи, что простыл. Воспаление легких. Средней тяжести. Через две недели приеду.
Но жена у Иванова шибко впечатлительная была. Как прослышала, что муж ее любимый с воспалением легких, может, при смерти лежит, вмиг собралась. Дала в лазарет телеграмму, дескать, крепись, еду спасать.
Узнал об этом Иванов, бегом, насколько хозяйство позволяло, к начальнику лазарета. Спасите молодую семью! Я под одеялом лежать буду. Там не видно чем болен. Лишь бы кто не проболтался. Так умолял, что доктор согласился. Собрал свой штат на пятиминутке и всем указание дал: жене Иванова говорить, что у того воспаление легких средней тяжести и все такое.
Вот Ивановская жена, вся в чувствах, влетает в лазарет. А там тетя Зина, санитарочка, пол в коридоре моет. Жена Иванова влетает и тетю Зину спрашивает:
- Где здесь Иванов лежит?
А тетя Зина, ее-то на пятиминутки не приглашают, уточнила:
- Это какой Иванов? Которому баба член откусила?
Всех предупреждать надо, а не только избранных. А то моду взяли – санитарочек игнорировать!
 
Назад